Глава 8. 8 мая 13 часов 52 минуты.
После появившихся надежд прошлого года, связанных с машиной, турбо-мотор которой показал себя надежным и удачным, Ferrari оставалось только улучшать свое шасси, чтобы опередить Renault и британские болиды.
Инженер Харви Постлтуэйт задумал новый монокок, к работе над которым приступили несколько месяцев назад. Новая 126С2 появилась в межсезонье для проведения частных тестов.
Сезон был полон надежд и стартовал 23 января в Къялями.
Этот Гран-при был первым со времен Фуджи, который Жиль проводил без моего присутствия.
Сразу после Лас-Вегаса 1981 года Жорж Лёбель, в то время шеф CJMS, сообщил, что для следующего сезона жизненно необходимо найти спонсоров, чтобы сделать передачу более рентабельной для всех.
Изначально большой проблемы в этом не было, и казалось, что все идет к лучшему. Мы достигли несколько договоренностей, одна из которых – с Air Canada, которая стала воздушным перевозчиком Гран-при и должна была организовывать для болельщиков поездки на большинство этапов.
В промежуточный период я занялся репортажами о футзале, которые получились очень успешными, и я ни о чем не беспокоился, даже не смотря на уход Жоржа Лёбеля.
В течение двух с половиной месяцев меня убеждали, что все было в порядке, но затем было решено, что я пропущу Гран-при Южной Африки, «чтобы лучше подготовиться к Гран-при Бразилии», который должен был состояться через два месяца.
В плане репортажей мое отсутствие на этапе не сильно меня смутило, так как в течение всего уик-энда я оставался на телефонной связи с Жилем и Пьером Дюпаскье из Michelin. Они держали меня в курсе развития событий во время забастовки пилотов. В результате эта забастовка очень обеспокоила людей из CJMS, потому что спонсоры начали задумываться, а не лучше ли им отказаться вкладывать деньги в Формулу-1.
Через несколько дней из CJMS мне сообщили, что к Гран-при Бразилии еще ничего не готово, и что мне самому нужно было найти спонсора. Мне это быстро удалось, но в день моего отъезда мне сообщили, что нет надобности ехать туда, так как их больше не интересовали репортажи с Формулы-1. Тем не менее я продолжил свои передачи, звоня Жилю в Рио, но я не понимал их отношения, ведь на протяжении нескольких лет они вкладывались в это дело, чтобы в один прекрасный день все бросить.
Я был взбешен, так как они также отказались и от футбола, оказалось, что время, проведенное мной у них, не значило ничего, раз они так легко со мной расставались.
Я подал заявление об увольнении, потому что знал, что многие другие радиостанции были заинтересованы в освещении событий Формулы-1. Сразу после этого я узнал, что CKOI/CKVL предпринимают усилия, чтобы стать официальным голосом Гран-при Канады, и что они обрадовались, получив известие о моем увольнении.
Мы быстро пришли к согласию, и уже к Гран-при в Лонг-Бич я подписал с ними контракт. Я был доволен, так как команда была молодая и симпатичная, полна энтузиазма и инициативы, что благотворно повлияло на меня, в отличие от того, что происходило в последние месяцы в CJMS.
Я наконец-то начал сезон, с опозданием на две гонки, что оказалось не очень страшно: оба раза Жиль сошел с трассы.
Я был рад, что уезжаю полным сил, так как собирался продолжать следовать за Формулой-1 еще два-три года, время, за которое Жиль станет чемпионом мира.
Я приехал в Лонг-Бич и встретил всех своих коллег, которые уже начали спрашивать друг друга с беспокойством, что со мной случилось.
Жиль финишировал третьим в Лонг-Бич, но из-за двойного заднего элерона, который установила Ferrari, отреагировав таким образом на хитрости FOCA, предназначенные искусственно облегчить машины, он был дисквалифицирован после жалобы, поданной Кеном Тирреллом.
Это не было слишком страшно, так как я заметил, что Жиль вел себя во время гонки просто блестяще: он доказал свою решимость бороться, имея в виду чемпионат в целом, позволив «уехать» Кеке Росбергу на Williams, как только ему стало очевидно, что он может лишь проиграть от борьбы с ним.
Следующая гонка проходила в Имоле и остается памятной до сих пор. Жиль прилетел на своем новом вертолете Agusta, с убирающимися шасси, и он был уверен, что сможет выиграть гонку. Этот Гран-при Сан-Марино прошел без половины его конкурентов: протестуя против дисквалификации Brabham Нельсона Пике и Williams Кеке Росберга на Гран-при Бразилии, принятой с месячной задержкой, большинство британских конструкторов членов FOCA приняли решение бойкотировать этот этап.
Вследствие этого Ferrari пришлось бороться лишь с Renault и в меньшей степени с Alfa Romeo. Но после схода Рене Арну все решилось, как вы знаете, между Жилем и его напарником Дидье Пирони. После большого количества кругов жаркой схватки, Дидье захватил Жиля врасплох на последнем круге в тот момент, когда посчитав, что следуя командной дисциплине, он уже выиграл гонку, Жиль его не опасался.
Взбешенный, он отказался сделать круг почета, и на подиуме на его лице отражались все его мысли. Мне удалось поговорить с ним до его отъезда, и он сказал, что очень разочарован поведением Пирони. В порыве гнева его слова были очень резкими, но когда я позвонил ему через несколько часов после его возвращения в Монако, а потом на следующий день, его отношение не изменилось: он не хотел больше слышать о Пирони.
Нужно заметить, что тот сделал несколько странных заявлений в Имоле, например, что их машины, его и Жиля, имели проблемы с мотором, и что его напарник замедлялся на прямых не для того, чтобы сэкономить топливо и увеличить шансы на успех, а потому что не мог поступить иначе. И он добавил, что в случае, когда Жиль добровольно притормозил, во что он отказывался поверить, это было очень опасно, так как могло привести к возгоранию клапана. В воскресенье вечером я передал свое интервью с Пирони Жилю по телефону, и тот мне поклялся, что не почувствовал ни малейшей проблемы со своим мотором.
На раздувание европейской, и в особенности итальянской, прессой информации о разладе между двумя гонщиками было потрачено много чернил, но Жиль оставался одновременно спокойным и решительным. Он считал себя, и вполне обоснованно, достаточно опытным, чтобы не нуждаться во мнении своего напарника по поводу настроек своей машины, и предполагал, что окончание сезона пройдет вполне нормально, за исключением того, что, так как он сам очень трепетно относился к дружбе, а в этом случае был предан, он больше не будет разговаривать с Пирони.
То, что, по мнению прессы, стало значительным событием, для него выглядело совершенно обыденно, не представляло никакой важности, и никак не повлияло на его моральное состояние. Он был убежден, что если продолжит эффективно работать с Мауро Форгъери, ему удастся вывести машину в лидеры и стать по ходу сезона опасным соперником для Renault.
К тому же, не смотря на отсутствие результатов в дебютных гонках сезона, он считал, что титул чемпиона мира все еще оставался реальным для него…
Жиль прибыл в Зольдер в четверг после полудня, управляя своим новым вертолетом Agusta. Когда он появился в грузовике Ferrari, я удивился, увидев его одного, и спросил, где Джоан.
«Она осталась в Монако, чтобы подготовиться к причастию Мелани, которое будет в воскресенье».
Затем я попросил его поставить точку в «деле Пирони». В европейских газетах сообщалось, что Жиль и Дидье не общались после Имолы, и CKVL попросили меня в первую очередь задать этот вопрос, чтобы проинформировать слушателей:
«Ничего не изменилось за последние десять дней, я с ним не разговариваю до сих пор и не хочу ничего о нем слышать, но я предпочитаю больше не говорить об этом. Не стоит из этого делать большое событие».
Во время первого дня квалификации Жиль занял пятое место, но остался очень недоволен своим мотором, который работал не так как обычно и с большим опозданием отвечал на ускорение. На быстрых участках все шло хорошо, но в медленных поворотах, особенно в шикане перед боксами, он работал уже не блестяще.
Закончив свой репортаж о квалификации для CKVL, я решил навестить Мауро Форгъери, опять же чтобы узнать его мнение об инциденте в Имоле. К моему большому удивлению он согласился ответить мне искренне, от всего сердца, в то время как все остальные люди из Ferrari, с которыми я встречался до этого, вели себя замкнуто и несколько смущенно:
«Если бы я был там, признался мне итальянский инженер, который покинул Имолу перед гонкой из-за небольшого недомогания, все прошло бы иначе, так как я дал бы четкие и ясные команды на информационных табличках. Такое отношение порождает гораздо худшие последствия, чем некоторые полагают, машины могли столкнуться, к тому же в нашей команде начались раздоры, а ведь у нас только начало сезона. Что касается меня, я нисколько не сомневаюсь – именно Жиль должен был победить, хотя бы в награду за то, что он оставался с нами несмотря на слабые сезоны 1980 и 1981 годов».
Из этого я сделал вывод, что действительно не все было в порядке внутри Скудерии, и что люди, которые являлись ее частью, не работали в одном направлении!
На следующий день Жиль был в хорошем настроении. Во второй официальной сессии он рассчитывал сбросить около секунды со своего времени и обойти Brabham-BMW turbo чемпиона мира Нельсона Пике. Что касается двух Renault Проста и Арну, он понимал, что они были недосягаемы.
Утром, во время свободных заездов, он упорно работал над настройками, и Мауро Форгъери был очень доволен; когда мы с ним встретились в полдень, он сделал мне знак рукой, что все шло хорошо, и что они с Жилем провели отличную работу.
Я привожу здесь эти свидетельства, чтобы доказать, что Жиль не нервничал, не злился, был в хорошем настроении и не стремился отомстить, как говорили потом. Я расскажу такую историю, чтобы подтвердить свои слова: особенностью трассы в Зольдере является наличие платных туалетов. Каждый: зритель, пилот, механик, журналист, должен бросить свою монетку, чтобы попасть туда. Мы считаем это настолько странным и некрасивым, что обсуждаем это между собой. Форгъери прошел мимо меня с крупной купюрой в руках, сказав, что собирается разменять ее на монеты, чтобы его люди могли работать с более «чистыми мыслями»…
И прямо перед тем как занять свое место в машине, когда мы с Жилем позировали вместе для фотографа, который делал постер, посвященный Гран-при Канады по инициативе CKOI/CKVL, Жиль сказал мне, пытаясь оставаться серьезным перед фотообъективом:
«Если я покажу 1'16"2, ты оплачиваешь за меня туалет весь уик-энд, если я покажу 1'16"4, то я тебя приглашаю…»
Могла ли быть произнесена подобная фраза человеком, который вынашивал внутри себя мысли о мести?
Естественно нет, и когда Жиль сел в свою Ferrari, чтобы принять участие в решающем сеансе квалификационных заездов в субботу в 13 часов, я был уверен, что он находится в своем привычном состоянии последних пяти лет: собран, полностью сконцентрирован и очень мотивирован. Ни больше, ни меньше.
В 13 часов 52 минуты, за восемь минут до конца, произошел этот несчастный случай. Жиль только что улучшил свое время до 1'16"616, в то время как Пирони удалось проехать немного быстрее, за 1'16"501.
И здесь еще одна очень важная деталь. Две Ferrari находились очень далеко друг от друга: когда одна проходила перед трибунами, вторая была в глубине трассы. Я говорю это к тому, что Жиль из своего кокпита не мог знать о времени, которое показывал Дидье, потому что не имел возможности видеть его информационные таблички.
Поэтому было бы неверно предположить, что некоторые не преминули сделать, в особенности некоторые слишком приближенные и высоко специализированные журналы, что Жиль был ослеплен временем своего напарника, и «что он хотел любой ценой его обойти, чтобы отомстить за Имолу, даже не смотря на то, что его квалификационные покрышки начали терять свою эффективность». Подобные заявления оскорбительны, так как от них веет патологической жаждой сенсационности, категорически неуместной в данном случае. Прежде чем писать подобные фразы, некоторым журналистам не мешало бы дважды подумать и потратить свое время, чтобы изучить факты…
В 13 часов 52 минуты я не обращал особого внимания на хронометры на информационных экранах, так как разговаривал со своим коллегой о международном Гран-при. Вдруг официальный комментатор Зольдера объявил, что только что увидел на своем телеэкране «ужасную аварию с участием одной из двух Ferrari».
В то же мгновение на трассе стало тихо, и болиды медленно возвращались по одному. Я побежал к представителям Longines, которые вели хронометраж Ferrari. Тут же я столкнулся с Форъьери. Он повернулся ко мне и сказал:
«Это Жиль».
Потом, после паузы он добавил:
«Это очень странно, я только что показал ему табличку «боксы», чтобы он возвращался в гаражные боксы, а менее чем через две минуты, это произошло».
Мы вместе вернулись в гаражи; там я спросил его, что ему известно.
«Очевидно, что это очень серьезно», – ответил он мне, и как только он закончил свою фразу, как Ferrari Пирони медленно подъезжает и проскальзывает в гараж, выключив мотор. Она останавливается в нескольких сантиметрах от меня, и тут же механики опускают сдвижные двери гаража, чтобы отгородить нас от любопытства журналистов, которые начинают сбегаться к нам.
Дидье отстегивает ремень, опирается на свой кокпит, и наполовину вылезает из него. Он снимает свой шлем, срывает с себя маску, смотрит на меня и произносит:
«Ты знаешь, это очень серьезно».
Эта фраза вызвала у меня беспокойство еще и от того, что он не разговаривал со мной последние два дня, и поскольку он обратился ко мне, значит ситуация была исключительная.
Сразу же после этого он удаляется с Форгъери, чтобы переговорить с ним, оставляя меня в растерянности. Если какой-нибудь журналист сказал бы мне: «это серьезно», это бы меня обеспокоило и только, но здесь, эти слова были произнесены пилотом, который проезжал мимо места аварии и останавливался там, поэтому они прозвучали почти приговором.
Я побежал как сумасшедший в зал для прессы, на первом этаже нового комплекса трибун, и схватил телефон, чтобы соединиться с CKVL. Но в тот момент, когда я это сделал, телевизоры, связанные с внешней трассой начали показывать в замедленном темпе кадры аварии, которые официальный комментатор видел несколько минут назад. Я подождал второго повтора перед тем, как набрать свой номер в Монреале. И когда на последних кадрах было показано, что тело Жиля лежало на носилках полностью закутанное покрывалом, я понял реальную тяжесть аварии.
Именно мне выпала участь сообщить по радио в Монреаль о том, что произошло. Мои слова, произнесенные дрожащим голосом, были следующими:
«Жиль Вильнев только что попал в тяжелую аварию; он столкнулся с еще одной машиной на очень большой скорости, и Дидье Пирони сказал, что это серьезно. Но не будем пока отчаиваться, на данный момент больше ничего не известно. Вскоре я снова позвоню вам, чтобы сообщить новую информацию».
Я не мог предположить, что родители Жиля слушали радио, как и на каждом Гран-при на протяжении пяти лет, даже когда они находились в Бертье, так как я был их единственной связью с сыном.
Как только я закончил передачу, я принялся искать номер телефона больницы Лувэна, куда, как нам только что сообщили, транспортировали Жиля.
Я не знал, как это сделать, потому что в этой части Бельгии говорили только по-фламандски. К счастью, одна девушка, которая оказалась рядом со мной, помогла мне, а так как в переполненном зале для прессы стало слишком шумно, я пошел в звукоизолированную кабинку в нескольких метрах оттуда.
Я набрал номер, сообщил, что являюсь канадским журналистом, и что хотел бы узнать новости о Жиле. Возникла пауза, раздался еще один гудок, и каким-то чудом мне ответил Марко Пиччинини (ответственное лицо команды Ferrari). Он тщетно искал номер Гастона Парента, поэтому просит меня сейчас же позвонить ему, пусть он свяжется с лучшим северо-американским специалистом в области головы и позвоночника, а тот немедленно выходит на связь с профессором Делоозом в Лувэне. Я спрашиваю Марко, жив ли еще Жиль. И снова тот же ответ:
«Да, но все очень серьезно».
И добавляет:
«Давай быстрее».
Тут же девушка, которая мне уже помогла, запрашивает другую линию, и меня соединяют с Гастоном. Мне даже не приходится объяснять ему в чем дело, так как он слушал новости, и родители Жиля ему уже звонили. Не вдаваясь в детали, чтобы не терять времени, я прошу его найти специалиста, который необходим профессору Делоозу, и даю ему телефон больницы, добавив, что это возможно единственный шанс спасти Жиля.
Затем я сразу перезваниваю в Лувэн, чтобы сообщить Марко, что мне удалось связаться с Гастоном, и чтобы попросить его удостовериться, свободна ли телефонная линия больницы.
Я возвращаюсь к собственному телефону и звоню в CKVL, чтобы сообщить слушателям, что Жиль серьезно травмирован, и что меня только что попросили связаться с Гастоном Парентом в Монреале, чтобы тот нашел лучшего специалиста. Дав это уточнение, я сказал себе, что, возможно, я был напрямую услышан одним из таких специалистов. Во время моей речи редактор CKVL прерывает меня и говорит, что в телеграмме Presse Canadienne сообщается, что Жиль умер. После этого мне не удается сдержаться, и я выхожу из себя. В гневе я заявляю, что это неприлично и постыдно объявлять о смерти человека в то время, как он еще жив. Весь Монреаль вздохнул с небольшим облегчением, и другие радиостанции опровергли телеграммы, напрямую сославшись на CKVL.
Затем я возвращаюсь в телефонную кабинку, чтобы снова связаться с больницей, набрав специальный номер, который мне дал Пиччинини. На этот раз мне отвечает Мауро Форгъери.
Он сообщает мне, что профессор Делооз уже разговаривает с большим специалистом из Монреаля, но дрожащим голосом он признается мне, что состояние Жиля очень и очень тяжелое, и у него очень мало шансов выкарабкаться.
Я кладу трубку и снова возвращаюсь к персональному телефону, чтобы соединиться с Монреалем и сообщить, что лишь чудо может спасти Жиля. Но я добавляю, что даже если остается один шанс из миллиона, нужно ждать и сохранять хотя бы крупицу надежды, и что сейчас я отправляюсь в больницу.
Но я приехал из Парижа с одним из своих коллег, и у меня не было своего автомобиля. К счастью, он работал рядом со мной, и я передал ему все свои дела. Девушка, которая помогла мне уже дважды, предложила отвезти меня в Лувэн на машине Pirelli.
И вот мы на полной скорости летим в больницу. Когда я вбегаю в приемную, мне говорят, что это внизу. Я спускаюсь и сталкиваюсь с четырьмя или пятью итальянскими журналистами, которые уже там, тогда как операторы находятся снаружи.
Марко Пиччинини замечает меня и отводит в комнату, закрытую для журналистов. Джоан, которую предупредил Джоди Шектер, находится уже здесь. Мишель Боери, Памелла Шектер и Франсуа Мазэ сопровождали ее на маленьком частном самолете Автомобильного Клуба Монако. Я узнаю, что два профессора постоянно находятся на связи, но надежды почти не осталось. У всех на глазах слезы, включая жену Бруно Джакомелли, которая приехала, чтобы поддержать Джоан.
После часа невыносимого ожидания, я звоню в CKVL, чтобы сообщить, что Жиль находится в коме, и что у него сломаны первый и второй позвонки и ключица с левой стороны. Вне эфира я называю номер телефона, по которому можно связаться со мной в госпитале, так как мне приходится оплачивать мои переговоры, а у меня уже кончаются деньги. Тут же зазвонили телефоны. За час я принял от пятидесяти до шестидесяти звонков, среди которых звонки от Пьера Дежардена, из Labatt и от Армана Торкиа из Groupe Houston.
Другие радиостанции, даже англоязычные, хотели связаться со мной, и телефон не переставал звонить.
Затем мне удалось поговорить с профессором Делоозом, но когда я увидел Джоан, выходящую в слезах, я почувствовал, что растаяла последняя надежда.
Жилю искусственно поддерживали жизнь, но его электро-энцефалограмма была безнадежно ровной. В 21 час 12 минут в официальном коммюнике было сообщено о смерти.
Мои французские коллеги из Europe 1, RTL и France Inter, которые только что прибыли, дали мне свои магнитофонные пленки, на которые они записали интервью с Лафитом, Простом и Пирони по поводу аварии. Дидье ограничился лишь замечанием о безопасности, что частично объяснялось его ролью президента ассоциации пилотов. Мне позвонили из CKVL, и именно тогда мне пришлось сообщить о трагической новости…
Затем я попытался успокоить Джоан, которая упала мне на грудь вся в слезах, но это невыполнимая задача, к которой я совершенно не подготовлен. Что вы можете сказать умного и действительно утешительного в такой ситуации? В этот момент она произнесла:
«Как я скажу об этом детям?»
Трудно что-то ответить…
Репортажи и «прямые линии» со слушателями в Монреале чередовались теперь в бешеном ритме, и я покинул больницу, давно уже закрытую, лишь в час ночи. И та девушка, которая мне уже так помогла, отвезла меня в отель, где я встретил своего коллегу. Мы немного поговорили, но у нас не было ни мужества, ни желания долго что-то обсуждать, и мы отправились спать, он следующим утром перед гонкой покидал Зольдер, а мне надо было постараться отдохнуть и забыться. Однако одна фраза врезалась мне в память и мешала уснуть: Марко Пиччинини сказал мне, что Джоан в тот же вечер возвращалась в Монако, а мне нужно было встретиться с ним завтра утром. Из этого я делал вывод, что мне предстояло сыграть определенную роль в ближайшие дни, но тогда я еще не представлял, насколько важную…
В воскресенье утром я встал в семь часов, отправился на трассу, откуда Скудерия Ferrari уехала накануне вечером, и позавтракал с Берни Экклстоуном при посредстве Майкла Конига, хозяина международного Гран-при. Естественно разговор шел об аварии, и Экклстоун был согласен, что нормы безопасности для шасси должны были быть повышены. Он рассказал мне, что несколько месяцев назад он отправил один из Brabham на завод BMW, чтобы тот прошел крэш-тест. В кокпит посадили манекен, мотор заменили бетонным блоком того же веса, и разбили машину о стену на скорости сто километров в час. У манекена всего лишь оказалась сломана одна нога…
Я не понял, что должны были означать эти слова, так как между ударом на скорости 100 км/ч и ударом на скорости 250 км/ч существует огромная разница, но мнение главы FOCA и его озабоченность безопасностью, о чем совершенно не подозревали журналисты, были интересны.
Затем я отправился в пресс-центр, где встретил Гастона Парента, который попросил меня заняться формальностями с Марко Пиччинини. И здесь еще раз моя вчерашняя знакомая показала пример самопожертвования: она дала мне ключи от своей квартиры в центре посольского квартала в Брюсселе, чтобы мне было удобнее работать. Часы, последовавшие за моим приездом в Брюссель, стали по-настоящему сумасшедшими, и я практически не отрывался от телефона в течение двух дней. Нам с Марко нужно было заняться всеми формальностями, связанными с транспортировкой тела Жиля. Задача, оказавшаяся не из легких, так как было воскресенье: все было закрыто в посольстве.
Распоряжения и отмены распоряжений, о деталях которых я умолчу, следуют одно за другим весь день. Затем нам нужно организовать саму транспортировку. Мадам Парент из Монреаля, берет все в свои руки, и отныне мне предстоит много общаться с ней. Параллельно пивоваренная компания Labatt выходит на министра обороны с целью получить военный самолет, но мы еще не знаем, будут ли завтра, в понедельник, официально оформлены все бумаги.
В конце концов, все проходит достаточно гладко, и разрешения приходят. Остается сделать тяжелый выбор, касающийся гроба, цветов и других ужасающих мелочей. Мы одни с Марко, и нам самим приходится выкручиваться. Нервное напряжение и усталость уже на пределе. В полдень понедельника мы получаем подтверждение, что самолет, Boeing 707, прибывающий с канадской военной базы в Германии, на котором будет совершен перелет в Оттаву, сядет на военном аэродроме Брюсселя в понедельник в 17 часов и будет ждать два часа.
Нужно было еще предупредить Джоан в Монако, чтобы она прилетела в Брюссель вместе с детьми к 17 часам.
Я приезжаю в аэропорт в 15 часов 30 минут и встречаю там канадских военных, которые, похоже, в курсе случившегося. Примерно через час прибывает похоронный фургон, все формальности урегулированы, и его помещают в закрытый ангар лицом к перрону. Мы также просим военных ответственных лиц выделить отдельный маленький салон для Джоан, как только она появится. Нам бы хотелось, чтобы она не видела погрузку гроба в самолет.
Boeing 707 приземляется точно в назначенный час, и около сотни пассажиров, канадских военных, спускаются по трапу.
Их отправляют в кафетерий здания аэропорта.
В то же самое время приземляется Mystere 20, на котором прибывают Джоан, дети, Джоди Шектер и Джон Лэйн, старый друг Жиля. Их всех отправляют в небольшой салон без окон. На перроне больше никого нет, и отдается приказ перенести тело. Шестеро канадских военных медленно маршируют, поддерживая гроб, накрытый флагом Канады и венком из белых и красных роз в форме кленового листа, который нам с Марко удалось изготовить с большим трудом. У входа в самолет ожидают полковник и жена посла, я также нахожусь внизу, на перроне.
В такие мгновения появляется исключительное эмоциональное напряжение. Подняв голову, я замечаю сотни пассажиров, выстроившихся перед окнами кафетерия, на первом этаже. Среди них стоящие с достоинством, по стойке смирно, военные со своими женами, большинство из которых не могут удержаться от слез.
Тело было перенесено в самолет с огромным достоинством, и вид гроба, исчезающего в этом большом белом самолете, навсегда останется запечатленным в моей памяти.
Джоан, дети, Джоди, Джон Лэйн и Дарио, пресс-атташе Ferrari, который только что прибыл из Модены, все это время оставались в салоне.
Через полчаса мы поднимаемся в самолет спереди. Для нас зарезервирована отдельная каюта с двумя кроватями, диванчиками и двумя столами.
Остальные пассажиры поднимаются затем сзади, и самолет взлетает. Как только он набирает высоту, входит стюардесса и расстилает кровати. Джоан ложится вместе с Мелани.
За последние два дня я спал всего три часа и чувствовал себя совершенно уставшим. Я рассчитывал немного отдохнуть во время перелета, но это оказалось невозможно, так как Джоан поспала всего два часа, и Жак хотел поиграть со мной. Он рисовал гоночные автомобили, и чтобы изменить ход его мыслей, мне пришлось отвести его в кабину пилотов.
После семи часов полета, за которые нам так и не удается поспать, Шектеру, Лэйну и мне, так как мы, сменяя друг друга, поддерживаем моральное состояние Джоан, самолет приземляется в Дорвале.
По указанию руководства аэропорта он подъезжает к воротам #27, что, на мой взгляд, является признаком дурного вкуса. В иллюминаторы мы видим бесчисленное множество журналистов, собравшихся на перроне. Они держатся на некотором отдалении от самолета, к которому тут же подъезжают лимузины похоронного кортежа. К самолету подпускают лишь мадам Парент, одного доктора, Армана Торкиа и начальника пресс-службы министерства транспорта Канады.
Гроб достали с противоположной стороны от журналистов, но в отличие от достоинства, с которым все происходило в Брюсселе, зрелище было плачевным. Служащие в синей рабочей одежде опустили его на дорожку для багажа. Скандально, возмутительно и недостойно нашей страны…
Похоронная процессия отправилась в Бертье. Джоан попросила меня ехать с ней, но мне нужно было встретиться с женой, которая ждала меня в аэропорту, и ответить на вопросы моих коллег журналистов. Они все хотели поговорить со мной. Пресс-конференция была организована прямо на аэродроме, и я строго подчеркнул, что все вопросы должны быть очень корректными, без привкуса сенсационности.
Журналисты, больше половины из которых я знал, были очень сдержанны.
Сейчас вечер понедельника, похороны назначены на среду, и я иду спать, уставший, как никогда раньше. Но я совершил одну ошибку, я не отключил телефон. С шести часов утра мои европейские коллеги, в особенности итальянские, начинают мне звонить, чтобы узнать о деталях путешествия и организации похорон.
Мадам Парент говорит мне утром, что тело Жиля будет находиться в культурном центре Бертье, и затем я уезжаю в CKVL, где мне сообщают, что число слушателей достигло нового рекорда с субботы. После этих трех изматывающих дней я не очень хорошо себе представлял настоящее значение случившегося для канадцев. Но я быстро понял это, открыв газеты: каждая посвятила десяток страниц Жилю, и его потерю можно было сравнить со смертью главы государства.
Затем я взял машину и поехал повидаться с родителями Жиля, которых я не видел в течение месяца. Джоан, Шектер, Джон Лэйн и большое количество членов семьи находились там. И тогда, мать Жиля сказала мне фразу, которая лишила меня дара речи:
«Почему ты не позвонил мне раньше, чтобы мне не пришлось узнавать об этом по радио?»
Она, конечно, была права, и, вспоминая о том сумасшествии, которое охватило Зольдер и больницу Лувэна в прошлую субботу, начиная с 14 часов, и которое мешало мне собраться с мыслями, оставляя меня в смятении, я не знал, что ответить.
Затем я заехал в траурный зал, где как и все отдал последнюю дань уважения Жилю…
Мне кажется, что даже увидев его там, я еще не осознавал до конца факт его смерти, как будто на протяжении этих трех дней я действовал инстинктивно, и мой мозг функционировал сам по себе, не получая от меня команд.
Однако об отдыхе мне можно было и не мечтать, так как в CKVL меня ждало огромное количество работы.
А на следующий день были похороны, на которые я поехал вместе с Марко Пиччинини, Дарио и двумя механиками, работавшими с Жилем в Ferrari, которые накануне прибыли из Италии.
Мы с Марко заехали в церковь, чтобы удостовериться, что цветочные венки были на месте. Их было шесть, выложенных полукругом: «Жилю от Энцо», «Дарио Марко», «Томаини и Форгъери», «Скудерия», «Нозетто Имола», «Пьетро Ларди».
Затем мы возвращаемся в мэрию. Приезжает Премьер-министр Канады, в сопровождении Премьер-министра Провинции и других официальных лиц, среди которых Жан Драпо, мэр Монреаля, роль которого в строительстве трассы на острове Нотр-Дам была решающей.
Пьер Элиот Трюдо был и сам большим поклонником автоспорта, и просто восхищался Жилем. Когда президент Рональд Рейган нанес ему визит несколько месяцев назад, Жиль был приглашен к столу как почетный гость.
Медленно каждый заходит внутрь храма, родственники справа, официальные лица слева. Джоан появляется под руку с Джоди Шектером вместе с детьми; Жак Лаффит и Джеки Стюарт – единственные представители пилотов; Жан Саж, менеджер команды Renault и жена Бруно Джакомелли усаживаются. Единственным из присутствующих иностранным журналистом является Питер Уиндзор.
Как только мы устраиваемся, на первом этаже церкви, где расположены журналисты, зажигаются десятки прожекторов; здесь находятся телевизионные камеры, и неисчислимое количество кабелей протянуты через окна…
Во время церемонии, когда поют известные музыканты, я вынужден присоединиться к своим коллегам, чтобы самому также сделать свой репортаж. Через некоторое время я становлюсь свидетелем еще одной сцены, которая снова заставляет меня затрепетать: Мелани, приняв просфору из рук Монсеньора Дюмонтье, совершает свое первое причастие прямо на месте похорон своего отца…
По окончании церемонии гроб, окруженный свечами, перенесли вглубь нефа, и раздалась Ave Maria Гуно. Затем гроб был вынесен из церкви Сент-Женевьев через потайную дверь, а кортеж вышел через главный выход. Так как Джоди Шектер находился среди пилотов, Джоан взяла под руку Пьера Элиота Трюдо, что не было предусмотрено никаким протоколом. Естественный жест, который затем был использован некоторыми журналистами, заявившими, что Премьер министр воспользовался церемонией, чтобы повысить свой рейтинг.
Похоронный конвой направился к Восточному кладбищу Монреаля для погребения тела Жиля, и вдоль всего пути следования, тротуары были заполнены людьми. Таким образом, Квебекцы отдавали последнюю дань уважения тому, кто поднял на новый уровень цвета их страны.